koryo-saram.com

Сахалинское лето 1945 года. Из-за кутерьмы и всеобщего ха­оса, которые принесла война, никто не обращал внимания на то, что на острове уже наступили теплые солнечные дни.

Прошло восемь лет, с тех пор, как Ким Чун Себ попал из Кореи на Сахалин. Приехал он сюда не по своей воле. Однажды, в деревню, где он жил со своими родителями и тремя младшими сестрами, пришли японские жандармы. Они согнали на площадь всех жителей и стали выбирать крепких молодых мужчин. Роди­тели Чун Себа узнав о том, что сына забирают на остров, стали умолять, чтобы оставили кормильца семьи. Но все уговоры были напрасными.

Ким Чун Себу японцы Даля имя Морияма Садаичи. Он не участвовал в войне и с нетерпением ждал ее конца. Все его знали, как робкого, боязливого человека. Работая на японцев, он никог­да не пререкался с ними, молча переносил тяжелый труд и издева­тельства хозяев. Он считал своей обязанностью беспрекословно подчиняться начальству и старшим по возрасту. Уходил на лесо­повал, жил в бараке, почти не приезжал в город. Валил лес, отво­зил на упряжке, весной сплавлял его по бурной реке.

И жил он на окраине города. На зависть окружающих деньги зарабатывал немалые, семья не испытывала нужды. Женился он недавно. Впрочем, он так бы и остался холостяком, если бы не старик Хон, который работал на лесопилке поваром. В молодости был лесорубом, а когда уже не смог валить лес наравне с другими, хозяева решили избавиться от него. Но молодежь отстояла Хона. Старика любили за его справедливость, честность, к его мнению прислушивались. Он заменял им отца и старшего брата.

Однажды, когда Чун Себ пришел с работы и прилег на нары отдохнуть, старик Хон подошел к нему и сказал:

– Слушай, Морияма, что ты за человек? Ни с кем не обща­ешься, все молчишь, да вздыхаешь… Скажи мне, что у тебя на душе. Может помочь чем-нибудь?

– Спасибо, хёнгним (старший брат – ред.). Ничего мне не надо.

– А может женить тебя, а? Есть на примете хорошая девуш­ка. Глядишь, интересней жить станет. Семья – дело хорошее.

– Вы так считаете?..- в сомнении протянул Чун Сен.

– А чем черт не шутит?… Сватать буду я! – весело сказал старик.

Действительно, все получилось как нельзя лучше. Старик Хон женил Чун Себа на девушке из бедной семьи. Она была красивой. Тихой и работящей. Всего-то ей шестнадцать лет и звали ее Суни.

– Везет же людям! – с нескрываемой завистью говорили вокруг.
После шумной свадьбы молодые зажили хорошо. Они сняли

квартиру на окраине города, благо, у Чун Себа не было нужды в деньгах. Их хватило на все: на свадьбу, приданое, одежду, подар­ки родственникам и прочие расходы.

У них родился сын. Суни была подстать мужу. Она тоже не любила шумную жизнь, редко ходила в гости, не имела подруг, не сплетничала подобно женам других лесорубов.

Суни видела радость только в своем сыне и муже. Она уважа­ла его и почему-то слегка побаивалась. Может быть потому, что он был на двенадцать лет старше.

Чун Себ любил свою красивую жену. Но характером нисколь­ко не изменился: остался таким же угрюмым. Разве что стал рабо­тать еще усерднее. Деньги он не тратил попусту, не пропивал, как некоторые, и, оставив немного себе на пропитание, пересылал с оказией жене.

Был он высоким и хорошо сложенным мужчиной, с крепкими мускулами. Лишь маленькая голова противоречила его могучему торсу.

…У Чун Себа был друг Чун Ир. Они родились в одной деревне, вместе приехали на Сахалин. Чун Ир был противоположностью своего друга. Веселый балагур, задиристый, всегда что-нибудь вытворял. Расторопный, он работал снабженцем. В его распоряжении была лошадь. Два раза в месяц он ездил в город за продуктами.

Однажды Чун Ир поехал в город и вернулся в лес только через неделю. Обеспокоенные его пропажей, люди стали спрашивать, где он был в эти дни и что с ним приключилось?

– Кутил я! И прекрасных женщин любил! Одним словом, уст­роил себе праздник в честь победы над японцами! Они проиграли войну!.. Как долго я ждал этого часа!

Он был пьян. Никто не заметил, как подошел управляющий-японец.

– Что ты сказал, корейская собака?!- закричал он и, развер­нувшись, ударил Чун Ира в грудь, да так сильно, что лесоруб едва пришел в себя. Опомнившись, Чун Ир схватил управляющего за галстук и изо всех сил стукнул головой в его подбородок. Японец, охнув, упал на снег. Однако тут же вскочил на ноги и кинулся на Чун Ира. Лесорубы бросились разнимать дерущихся.

– Не мешать! – прикрикнул управляющий, и молниеносно ударил ногой по лицу Чун Ира. Тот свалился как куль. Пришлось нести его в барак на руках, где он очнулся нескоро.

Чун Себ все это видел, но стоял в стороне. На другой день Чун Ир подошел к нему и сухо бросил:

– Размазня ты, а не друг!

Чун Себ ничего не ответил, только молча опустил глаза. Всем было известно, что Чун Ир однажды спас ему жизнь. При этом он получил глубокую ножевую рану, шрам от которой частенько бес­покоил его.

Чун Ир оказался прав – японцы проиграли войну и заспеши­ли убраться к себе на остров. Если бы в те дни японец-управляю­щий появился на лесозаготовке, то не миновать ему смети от руки Чун Ира.

Настало время возвращаться в город, к своим семьям. Зайдя в дом, Чун Себ нашел жену в тревожном ожидании. Увидев его, она очень обрадовалась. Ее красивые миндалевидные глаза зату­манились нежностью и спокойствием.

– Я сильно переживала, что от вас так долго нет вестей. Люди говорят разное… – плача, сказала Суни.

Чун Себ крепко прижал к груди жену и сына, чувствуя комок, который непрошенно подкатился к горлу.

Вот уже несколько дней подряд в городе творилось что-то не­вообразимое – всюду шла пальба. Жители боялись выходить из дому. Потом все как-то внезапно стихло, будто городок вымер. Но затишье было обманчивым.

Пришли русские – город ожил заново. Это были солдаты с передовой. Сначала их было немного. Потом постепенно стяну­лись в город остальные. Шум машин, громкие говоры солдат в пилотках, в грубых сапогах, синеглазых, рыжих, большеносых -все смешалось в общем потоке.

Солдаты старались налаживать контакт с местным населени­ем. Но люди, запуганные страшной войной, не выходили на ули­цу. Еще нередко раздавались оружейные выстрелы. Это отстрели­валась горстка японских солдат, отставших от своих и прятав­шихся в амбарах, на чердаках и в подвалах.

Чун Себ никуда не выходил из дома, боялся показаться на улице. Он думал, что военные примут его за японца и убьют. Даже за водой он посылал Суни. Бедная женщина, дрожа от стра­ха, ходила за водой вместе с сыном.

Однажды убили русского солдата. Тот шел вместе со своим другом. Вдруг раздался выстрел с чердака и солдат упал, как подкошенный. Товарищ его поднял тревогу, но убийцу не нашли. В городе начались обыски. Патрульные стали искать диверсантов, прочесывая сараи, подвалы и чердаки.

Пришли они и в дом Чун Себа.

-Как ваша фамилия? – спросил старший через переводчика.

-Морияима…, – еле живой от страза, пролепетал Чун Себ.

-Японец?

-Нет, кореец.

-Кореец? Интересно… Одевайтесь, пойдете с нами. Суни, рыдая бросилась к мужу, повисла на его шее.

– Нет, нет, он ни в чем не виноват…Он не стрелял, он не японец!!!

Бледный, трясущимися руками Чун Себ освободился от жены, оделся.

– Отпустите его, пожалуйста! Он ни в чем не виноват! – крича­ла Суни старший что-то сказал переводчику и тот перевел:

– Успокойтесь, если он не виноват, мы его сразу отпустим.
Солдаты увели Чун Себа. Они еще долго слышали плач Суни

и ее сына. Но Чун Себ не думал о семье. Он боялся лишь одного, что так бесславно закончится его жизнь.

Вечером того же дня его отпустили.

Прошло еще несколько дней. В городе вновь стало спокойно. Люди начали привыкать к русским солдатам. Но дети все же в страхе убегали и прятались по углам. Солдаты казались им вели­канами. В больших сапогах и в длинных шинелях, чужеземцы громко разговаривали между собой, пели и играли на гармошках.

Однажды в гости к Чун Себу зашел Чун Ир. Он был серьезен, подчеркнуто вежлив с Суни. Чун Ир был влюблен в жену своего друга и всегда старался ей помочь во всем.

Он отдал Суни консервы и шоколад и на прощание сказал Чун Себу:

– Да перестань же ты бояться! Раз тебя не тронули японцы, то русским ты и подавно не нужен! Лучше думай о Суни и сыне.

Но друг продолжал угрюмо молчать. В молчании проходили дни. Суни никак не могла понять состояние мужа.

– Что с вами? Вы не заболели? – с тревогой спрашивала она.

– Нет, ничего. Пройдет, – отвечал он и ложился в постель.
Даже сын стал ему безразличен. Хотя еще совсем недавно Чун

Себ старался больше возиться с сыном, который с каждым годом становился все больше походить на отца. От матери ему переда­лись огромные миндалевидные глаза.

Липкий страх никак не оставлял Чун Себа. Он постоянно боялся чего-то, боялся, что страшное случится именно с ним. И однажды…

В осеннюю холодную ночь, когда Чун Себ, страдая бессоннице ворочался под стылым одеялом, кто-то постучал в окно. Чун Себ замер. Стук повторился. Чун Себ подкрался к окну. При ярком лунном свете лоб его стал еще бледнее.

– Кто там? – спросил он.

-Открой, добрый человек, я – свой, – тихо ответил по-япон­ски кто-то снаружи.

-Я..,не знаю вас…

– Открой, узнаешь, – голос прозвучал требовательнее.
Проснулись жена и сын. Теперь уже стучали в дверь.

– Открой, а то я голову тебе размозжу, корейская собака. Считаю до трех. Потом буду стрелять и уничтожу тебя вместе с твоим отродьем!

Чун Себ, дрожа всем телом, то подходил, то отходил от двери. А стук продолжался настойчивей.

– Раз…Два…

– Сейчас открою…

Чун Себ подошел к двери и открыл ее. В комнату быстрыми шагами вошел, озираясь по сторонам, японец невысокого роста. В руках он держал пистолет. Чун Себ хотел зажечь свечу.

– Не надо зажигать. Лучше задерни плотней занавеску, – ска­зал японец.

И в само деле, лунный свет очень ярко освещал комнату. Убедившись, что в доме кроме перепуганной семьи нет никого, японец положил пистолет в карман.

Он был очень худ. Бледность лица, впалые скулы, оборванная одежда говорили о том, что ему пришлось несладко в последние дни. Приглядевшись, Чун Себ с ужасом узнал бывшего управля­ющего лесопилки.

– Что уставился?! А ну быстрей, дай поесть! Живо, мне неког­да. До рассвета я должен уйти отсюда! – приказал японец и сплю­нул на пол.

Чун Себ, чувствуя противную дрожь в коленках, сам стал выставлять еду. Жена с сыном застыли в углу.

По всему было видно, что японец сильно проголодался, и это обстоятельство немного успокоило Чун Себа, он наделся на снис­хождение. Поев, управляющий вытащил фурусики (кусок мате­рии – ред.) и стал заворачивать остатки еды.

– Ты мне еще дашь еды. И одежду поновее. Не хочу возвра­щаться на родину оборванцем.

После еды он заметно повеселел.

Чун Себ, боязливо оглядываясь, стал послушно выполнять требования непрошенного гостя.

– Слушай, а у тебя жена красивая, – улыбнулся японец, – дай-ка я взгляну на нее. Ну-ка, красавица, выйди на свет. Не бойся, я тебя не съем, – и с этими словами японец извлек писто­лет и направил его на Суни.

Суни нерешительно подошла к окну. Луна осветила ее лицо. Она не отпускала руку сына. Сын испуганно озирался то на мать, то на отца, то на странного визитера. Японец обернулся к хозяину дома.

– А ты что, как не живой? – Лицо японца стало зловещим. Он повернул дуло пистолета на Чун Себа.

– А-а-а!… – вдруг закричал мальчик.

– А ну тихо! Кто заорет, тому пуля в лоб, – прошипел японец и, подойдя поближе к Чун Себу, неожиданно резким ударом сшиб его с ног.

Тот, охнув, повалился как сноп и потерял сознание. Просто не верилось, что такой громадный мужчина падает от удара щуплого, изголодавшегося человека. Японец, смачно сплюнув на пол, посмотрел на Суни. Улыбка озарила его лицо.

– Все равно умирать завтра, – сказал он и приблизился к Суни.

Грубо отбросил ребенка в сторону и обнял молодую женщину. Завязалась неравная борьба. Японец был ловчее. Он скрутил руки женщине и повалил ее. Сын закричал, что есть мочи. Чун Себ кинулся было к насильнику, но что-то вдруг остановило его, промелькнули враз темные силуэты перед глазами и он почувство­вал что теряет сознание. Но все же нашел силы, вскочил на ноги и подбежал к японцу. Боролись они недолго. Чун Себ был намно­го сильнее. Японец тихо застонал, повалился на бок и начал ка­таться по полу. Вдруг он резко встал и сильно ударил Чун Себа в поддых. Чун Себ, не ожидая удара, согнулся и повалился на пол. Японец стал его ожесточенно избивать. Через некоторое время Чун Себ превратился в кровавое месиво. Японец, тяжело дыша, выта­щил пистолет и пригрозил:

– Убью, как собаку!

Чун Себ лежал и стонал, а потом стон превратился в плач, сперва тихий, потом громкий.

Японец удивленно посмотрел на него. И снова бросился к Суни. Чун Себ видел, как она боролась с насильником, как тот старался сорвать одежду с молодой женщины. Ребенок уже не плакал. Уг­роза японца словно парализовала Чун Себа, ни на что он не мог решиться, в голове вертелась лишь одна мысль о неминуемом ско­ром конце: как же так, неужели ничто не может спасти его, ведь должно же что-нибудь случиться, неужели японец пристрелит его, неужели конец? … И он заплакал. Встав на четвереньки, подполз к двери и, не оглядываясь, вывалился наружу. На улице он ис­тошно завыл и побежал прочь. Три выстрела раскололи тишину лунной ночи. Чун Себ упал. И так пролежал он некоторое время, прислушиваясь к шуму в ушах и гулкому сердцу, все еще не веря, что пули пролетели мимо, и он жив… Жив?!

…Рано утром люди потянулись на слабеющий протяжный плач ребенка и оказались у дома Чун Себа. Мальчик плакал, крепко при­жавшись к матери. Рядом, на окровавленной постели лежал мертвый японец. Говорят, Суни всадила в извивающееся потное тело насиль­ника две пули из его же пистолета и сбросила с себя. Затем, она до первых лучей солнца ждала своего мужа, примостившись у порога.

Последней пулей она убила себя.